Самый тонкий музыкальный критик своего поколения, философ застолья, главный редактор журнала Prime Russian Максим Семеляк уже не так ослепительно молод, как раньше. Зато счастлив как никогда.
В своих неоправданно частых публикациях я столько раз злоупотреблял выражением «с возрастом начинаешь по-другому…» (далее мог следовать любой глагол известной степени безответственности: понимать, относиться, слушать etc.), что теперь, когда я вроде бы наконец могу использовать это сочетание слов на правах правообладателя — мне исполнилось сорок, — оказалось, что оно до неприличия износилось и растеряло остатки и без того скудного смысла.
В самом деле, а что, собственно, «с возрастом начинаешь по-другому»? Утром после случившегося сорокалетия я смотрел в окно отеля Peninsula и пытался склеить ответ из доступной взору уличной пустоты, суеты носильщиков у парадного подъезда и того нескончаемого привкуса истинного одиночества, которым способно снабдить лишь парижское осеннее утро. Недавно открывшаяся неподалеку от Триумфальной арки Peninsula — это гонконгское изобретение, и азиатская геометрия гостиничного простора, которой я всегда скорее сторонился, вдруг обернулась своей самой благожелательной стороной. Вдруг стало сильно хотеться именно таких помпезных евразийских теремов с их как будто продуваемыми степными ветрами лобби. Инна Лиснянская когда-то написала строчку «на узкой улице мне дышится свободней», мне всю жизнь эта строчка нравилась, равно как и искомые узкие улицы и тесные гостиницы на них, но теперь, «с возрастом», неожиданно начинаешь по-новому ценить степенное излишество больших восточных отелей, вызывающих к жизни некую особую чувствительность, которую впору описать выражением Александра Башлачева — «серебро и слезы в азиатской вазе». Такое ощущение, что за счет огромных пространств можно компенсировать угрожающую конечность личного времени. Peninsula расположена несколько дальше, чем все гостиницы, в которых я когда-либо жил в этом городе — например, дальше от любимого магазина подержанных пластинок Crocodisс, от сада растений, от моста Бир-Хаким и много еще от чего. Иными словами, она как бы уводила меня от соб- ственного прошлого. Как всякий второсортный литератор, я немедленно заподозрил в этом метафору собственной жизни, и как у всякого поверхностно образованного человека, у меня даже возникла подходящая цитата, на сей раз из Гете — «что было близко, удаляется».
Удаляется, допустим, но как расценивать это удаление? В конце концов, я всегда воспринимал возраст как некое перемещение в пространстве. Ну да, пожалуй, что и не поле перейти — скорее я назвал бы это бегом зайца через поля. К сорока годам начинаешь постепенно разбирать, что означают флажки в этих полях. Они бывают двух видов, на одних написано «незаслуженность», на других —«обделенность», и за них желательно не выходить, чтобы мгновенно не впасть в то, что называют рессентиментом и метанойей, если выражаться напыщенно, или попросту обидой и раскаянием, если говорить менее точно, зато по-простому.
Я думаю, что подобное удаление идет на пользу, поскольку позволяет сосредоточиться уже не на смысле жизни (поиски которого, как правило, стабильно увязают во временной ловушке воспоминаний и надежд), но на ее ритме — что, несомненно, куда более благодарное занятие. Меньше начинаешь думать о прошлом и будущем и с куда более жадным вниманием стараешься смотреть по сторонам — потому что вдруг начинаешь чувствовать движение жизни, как будто под тобой уже не почва, но просторная палуба, которая уносит тебя прочь. Движение это, впрочем, пока неспешно — довольно скоро я убедился, что отдаленность Peninsula от привычной парижской жизни мной несколько преувеличена. Если выйти из гостиницы и сразу пойти направо наискосок по рю Жан Жироду — то до Сены вы доберетесь минут за десять, а там уже и до пресловутого Бир-Хакима рукой подать.
